Машинки у меня тогда не было, мы от руки выводили текст на вырванных из тетрадки листочках в клетку, разрезали на четыре части, и получалось сразу четыре объявления: меняю, меняю, меняю, меняю. Распределились так: я беру на себя район Речного вокзала и Петровско-Разумовскую, а Светлана - центр и Кунцево. Светлана, моя однокурсница, разъезжалась с матерью, от которой не стало никакого житья. Во-первых, она безбожно лезла в личную Светкину жизнь, читала ее письма, хамила всем без разбору по телефону, грозилась даже пойти с "доносом" к декану факультета. Но что самое отвратительное - выпивала. Под забором, конечно, не валялась, но с пенсии покупала бутылку и - в холодильник, за банки с вареньем. Отопьет - спрячет, отопьет - спрячет. Почему-то именно это - мать выпивает!

Подвигнуло меня броситься Светке на помощь. И вот мы в четыре руки исполняем с ней однообразную пьесу для карандаша и блокнота: "Двухкомнатную на две комнаты. Срочно. Спросить Светлану".

Разменялись. Светка вздохнула свободно, а я - еще свободнее. Каждому знакомо это чувство - ты помог человеку, поддержал его, выручил. Мавр сделал свое дело. Однокурсница вышла замуж. На свадьбе в ее тесной комнатенке было не повернуться от гостей. Матери среди них не было.

"Напьется, - объясняла Светка гостям, - и весь праздник испортит". Я смотрела на нее с пониманием. Потом жизнь покатилась у каждой по своим рельсам, и мы не то чтобы потерялись, а как-то стали обходиться друг без друга. Но долго еще жила во мне сладостная мысль: если бы не я, ни в жизнь бы она с матерью не разъехалась.

Говорят, сытый голодного не разумеет. Воспоминания безжалостно высвечивают далекое глупое время. Одноклассники-детдомовцы... Гуськом в школу, гуськом из школы. Особняком на уроке - четыре первые парты не занимать, это для них. А еще неосознанная, интуитивная вина перед ними. За свое благополучие, за мандарин, положенный мамой в портфель. И ведь не голод, не военное лихолетье, достаточно сытая жизнь, но для меня мандарины с тех пор - символ какого-то бессовестного самодовольства, толчок к неисчезнувшему с годами чувству вины.

Нас воспитывали: делиться с ними, приглашать домой на чай (пусть побудут в домашней обстановке), подкладывать кусок торта с розочкой (розочка одна, ее

- самому обездоленному), нам внушали: их надо жалеть, у них нет родителей.

А позже, через год после выпускного бала, мы встретились всем классом у любимой учительницы. Помню одну детдомовскую девочку, растолстевшую, подурневшую и счастливую. Она только что родила сына и опять ждала ребенка. Не умолкая, рассказывала о первенце, не интересуясь никем и никого не слушая. Мы досадливо переглядывались, а когда она, всплеснув руками (кормить скоро!), ушла, стали хором осуждать молодую маму. Зачем так рано привязывать себя к пеленкам, сразу - второго, ведь и так вся жизнь побоку. А учительница сказала тогда: "Вам пока не понять. Годы помогут".

Да, годы помогли. Помогли понять настрадавшееся сердце девочки, торопившейся к материнству. Настрадалась, донашивая наши платья и шапочки, терпя наше сюсюканье, неся, как клеймо, слово "детдомовка", настрадалась от детдомовских квартальных дней рождения (это когда скопом поздравляют всех именинников, родившихся за квартал, и пирог пекут один на всех) и бросилась отдавать долги собственным детям. Торопливо, радостно и потому, может, докучливо для других.

Жизнь, она ведь устроена очень толково, по-умному. Но смысл ее открывается тем, кто толково и умно мыслит. Той растолстевшей юной мамаше он открылся раньше, и вполне вероятно, что именно ее дети вкусят истинную сладость домашних пирогов и неистощимой материнской нежности, а не дети тех, для кого материнское крыло было повседневной крышей, а "мам, купи" - первыми твердо выговоренными словами. Вот ведь парадокс. У тех, кто не имел родителей, есть ощущение долга перед собственными детьми, а у других, выросших при мамах, папах, бабушках, дедушках, - никаких долгов! Вернее, они есть, но игнорируются, как пустяк, ничего не значащий каприз. Не пережив сиротства и унижения, как объяснишь, что такое комок в горле?

Совершенно о другом напоминает нам пятая заповедь Моисеева, читается она четко, ясно и исключает двойной смысл: "Чти отца твоего и матерь твою, да благо та будет и да долголетен будеши на земли". Долголетен будешь - великая награда за почитание тех, кто дал тебе жизнь. А ведь никакого чуда здесь нет. Просто жизнь в почитании родителей - это здоровая жизнь, потому что почитать тех, кто дал тебе жизнь, естественно. Жизнь в заботе о них - это покой и чистая совесть. Это жизнь в радости. А где радость - там здоровье, где здоровье, там долголетие. Как все, в сущности, просто. Только начинать надо с собственных детей. Не ожидать, как манны небесной, чтобы тебя почитали собственные чада, а с младенчества, пока, как говорится, еще поперек кровати лежат, учить их этому необходимому человеческому ремеслу. Это как урожай с засеянного поля. Полол, поливал, обрабатывал - готовь закрома, есть чему в них посыпаться. А если засеял да и пошел колобродить по жизни не хуже ветра, ничего не обретешь в закромах, сквозняки да мыши. Истина прописная, но вспоминается старая притча. Один человек всю жизнь боялся единственного: как бы не вырастить злых, завистливых и жадных сыновей. И вот, лежа на смертном одре, он зовет к себе трех сыновей своих и говорит им:

"Я умираю. Буду спокоен, если вы при жизни моей поделите мое имущество. Идите в соседнюю комнату, и за работу".

Они пошли и стали делить. И отец слышал сквозь прикрытую дверь, как они то и дело восклицали: это тебе, возьми себе, мне не надо! Нет, лучше себе возьмите, я обойдусь. И улыбался человек на смертном одре своем, улыбался... и вдруг:

"Нет, отдайте мне, не уступлю".

"Как хотите, но я все беру себе".

"Нет, это мое, и никаких разговоров!"

В скорби забилось сердце умирающего. Кликнул он детей своих: в чем дело?

"Понимаешь, отец, - сказал старший, - мы делим твои долги, и никто не хочет уступить. Но я ведь старше, мне они принадлежат по праву".

Человек так и умер с улыбкой, расстался в жизнью без страха. Потому что оставил после себя достойных сыновей. Но тайну, - как дался обильный урожай на засеянной им пашне, - унес с собой. Только догадываться можно... Вот в чем великий долг родителей - научить детей радости принять на себя долги наши. Многие ли могут тешить себя надеждой, что одолели эту науку?

Я видела, как умирают старики в домах для престарелых. Заходятся они в утробном кашле, судорожно сжимают грязную простыню, на которой распластано их жалкое, почти лишенное признаков жизни тело, судорожно цепляются за то, что уже и жизнью не назовешь. Соседи, такие же, как они, несчастные, воруют у них из-под матраца жалкие сбережения, их проклинает как зажившихся пышущая здоровьем "обслуга", они смахивают с лиц своих тараканов, ходят под себя и зовут в беспамятстве своих Танечек, Ванюшек и Сергеев. Правда, иногда придумывают оправдания: мой сын офицер на китайской границе, оттуда не отпускают, у дочки дети, семья, никак не вырвется. Лгут. Они, как отработанная порода, давно уже брошены, и хоронить их будет "обслуга". Без слезинки, по-деловому по-быстрому.

- За что? - спросила у священника пятый год не встающая с койки старушка. - Почему, батюшка, такая тяжкая доля?

- Молись, Анна, - вразумлял ее священник, - молись больше.

- Молюсь, батюшка, молюсь. Да вот не пойму, неужели за границей больше нашего молятся? Там ведь у стариков и продукты, и чистота, и дома с удобствами...

Не идет из памяти старушка Анна. Спросила про детей, а она в слезы, устав от притворства: "Ничего для нее не жалела, сама кое-как, а ее с иголочки..." Умерла старушка Анна, С обидой, впечатанной в сердце, с отчаянием, что всю свою жизнь впустую поливала дерево, так и не дождавшись плодов. Не говорят плохо об умерших, Господи, прости меня...

От дома престарелых, завшивленного, с казенными драными обоями, пустыми тумбочками, переношусь к хрустящим наволочкам, в тихую обитель женского монастыря. На чистых простынях женщина, никогда не бывшая матерью, не связавшая себя узами брака. Всю жизнь и делов-то - варила щи да кашу сестрам своим монастырским, да Богу молилась, ночами плакала о своих и наших грехах. И вот старость подобралась и уложила под образа. Старость отняла у нее даже возможность говорить, но взгляд ее с пониманием ловит сидящая рядом молоденькая послушница, несет стакан чаю или молитвослов, открывает окно. Послушница ей не дочь, сестра во Христе, а по возрасту - внучка. Старая монахиня умирает в любви и заботе, не проклиная жизнь, а благословляя подступающую смерть, потому что пробил час, и надо встретить ее достойно. Заботливые руки оправляют чистую постель, где с молитвой на устах умирает старая монахиня. В грязи, в отчаянии, в озлоблении казенного "сервиса" умирает старушка в миру, забытая собственным ребенком. Господи, рассуди, объясни нам, запутавшимся, где же справедливость. С какой стороны искать ее, с какой к ней подбираться.

"Чти отца твоего и матерь твою..." Заповедано именно с этого первого кирпичика, на любви, на благодарности, возводить фундамент жизни, дарованной нам жизни, дабы прочным и светлым было покоящееся на нем здание. А мы начинаем с новой игрушки, с потакания капризам, сначала мелким, а потом... А потом ставим собственное чадо в центр Вселенной, и уже оно, чадо, нас обличает и милует, забыв про пятую заповедь, а, часто не подозревая о ней, мчится галопом в противоположную сторону от постаревших, одряхлевших родителей, со скоростью, которую они сами им, детям, определили. Никогда эгоист не раскошелится перед жаждущим любви, но мы почему-то взращиваем именно эгоизм, имея тысячи примеров черной его неблагодарности. А после негодуем, разочаровываемся в жизни и даже проклинаем ее, поправшую великий смысл материнства. Мне говорил один из директоров дома призрения, что среди его обитателей много именно таких матерей и отцов, просмотревших в жизни самый главный ее смысл - любовь. Не слепую, замешанную на потакании, преступном уродовании доверенной тебе души, а любовь во имя великого назначения и великой цели, когда вся жизнь - подвиг. Через собственное дитя, через близких любить Бога...

Нас пугают одиночеством и учат, как от него избавляться. Мы бросаемся в омут случайных встреч, дабы не захлопнуть дверь, за которой заманчиво плещется пестрая жизнь. Торопимся нырнуть под первый случайный абажур, лишь бы не ткнули пальцем. Нас научили бояться одиночества, считать несчастным того, кто пьет в одиночку чай или прогуливается без спутника перед сном. Ах, одиночество, как твой характер крут... Спасаясь от одиночества, бежим от детей - в карьеру, в перспективу поправить материальные дела, в затяжные романы и кратковременный флирт. И справедливый итог: дети бегут от нас. Страшась одиночества как самого большого зла на свете, мы плюхаемся в него, как та старушка, не дождавшаяся дочку с гостинцами. Достоинство - вещь обоюдная. Достойные дети - у достойных родителей. И нет им, родителям, дороги в казенный дом. Потому что казенный дом при живых детях - великий для детей позор.

Конечно, бывает по-разному. Но все же "чти отца твоего и мать твою" - это непреложно, на скрижалях писано. Достойные дети - достойные родители... Ах, если бы все так просто.

Смотрю на их руки. Стараюсь делать это незаметно, получается не всегда. Что хочу увидеть за мозолями, ссадинами, за синими пятнами татуировки? Маленький православный крестик. И обязательно на правой руке, именно на правой. Так уж вышло, много общалась с ребятами в колониях для несовершеннолетних, вот и научилась читать "с листа" замысловатые иероглифы зековских наколок. Специальный словарь такой есть в милиции, наколки помогают составить первый портрет осужденного. Стакан с бутылкой - сидел по шестьдесят второй. Две маковки церкви - сидел два раза, три маковки - три раза. Четыре буквы "утро" ("ушел тропой родного отца") - плохая наследственность, и так далее.

А крестик на правой руке означает, что парень рос без матери. На левой - безотцовщина, слово в употреблении легкое. А вот безматеринщина... даже язык противится произнести, путается, тяжелеет. Так вот, крестика на правой руке я ни разу не встретила. Хотя точно знаю: ребят без матерей в колониях пруд пруди. Вот и этот, сидит передо мной, напряженно скрючившись, на краешке койки, будто присел на минуточку, а разговор уже около часа. Матери нет, но без крестика.

- Я ее не помню, в роддоме бросила. Ненавижу...

После "ненавижу" мне бы, человеку взрослому, сказать про долг перед родителями, про то, что мы их не выбираем, что ненависть - самый тяжкий душевный недуг, исцели себя сам, и все такое, но слова застревают в горле, кажутся неубедительными.

Я не успела. Успел он:

- Вы в Бога верите? И опять я растерялась:

- А ты?

Улыбнулся снисходительно:

- Я первый спросил. Вот заповедь такая есть, ну там, как это... чти отца с матерью, что ли. Но за какие подвиги я должен ее чтить? За то, что нагуляла меня по пьяни и смоталась?

Поверьте, здесь, в колонии, слово "ненавижу" - редкое и непопулярное. Его стыдятся. Помню, как самозабвенно врал начинающий рецидивист про семью, в которой "все путем", про маму, красивую и добрую, которую он, негодяй, замучил своими фокусами. А мать, давно уже, метнув подолом над его колыбелью, искала счастья по чердакам и подвалам. Сидела, опять искала, опять сидит.

Никто не знает где. Он ищет. И пишет письма с дежурным, отрепетированным началом: "Здравствуй, дорогая мама! Это я, твой сын Александр!" А мне врет, за вечерней нечаянной беседой реализует сам перед собой несостоявшегося сына. Как не осудить женщину, взявшую на себя грех родить и предать одновременно? "Ненавижу..." У всех парней, которых свела вместе зона, есть общее чувство - стыд. Стыд за родивших их женщин. Именно стыд не позволял им "засвечивать" себя маленьким на правой руке крестиком, что на зоновском языке наколок обозначает уродливое слово "безматеринщина". Не зная Священного Писания, эти дети интуитивно поняли христианскую мудрость, проверенную тысячелетиями: "Чти отца твоего..." Не чтить стыдно, лучше уж врать - вот их искалеченная философия. Но вопрос остался: за что чтить?

Сердцу не прикажешь. Тем более сердцу, не искушенному в жертвенной любви. Можно ли любить нищего, грязного, дурно пахнувшего, оборванного? Но мы кладем ему в замызганную шапку от своих щедрот. Он нуждается в помощи, и мы ему помогаем. Так может быть, чтить - как раз и означает не сгорать от любви, а почитать, помогать слабому, больному, заблудшему. Они заблудшие, ваши матери и отцы. Притчу о заблудшем сыне мы знаем, но жизнь подбросила новый тип: заблудшую мать, заблудшего отца. По сути, ведь и они чьи-то дети, а значит, так и получается по притче - заблудшие сыны-отцы и дочки-матери. Они нуждаются в помощи, и детям определен крест помогать им. Даже через неприязнь, через стыд, даже через, Господи прости, ненависть. И этим своим усилием мы, их дети, мостим, сами того не подозревая, дорогу собственным, еще не родившимся нашим детям. Вода камень точит. Помню урок литературы одного замечательного питерского педагога. "Вишневый сад", Раневская, Лопатин, Аня... И вдруг совсем неожиданный вопрос к десятиклассникам:

- Кто из вас хотя бы один раз сказал своей маме, что любит ее?

Не надо поднятых рук. Как хорошо, что их нет! Прилюдно сознаваться в сокровенном не надо, пусть молчат. Но глаза-то вот они, перед ним.

- Не успели еще... - то ли спрашивает, то ли размышляет учитель. - Вот и я не успел. Думал, сегодня, завтра. А теперь опоздал... А вы торопитесь. Прямо сегодня, вот - придете домой - и: "Мама, я тебя люблю". Это и будет мое домашнее задание.

Великое дело делает учитель, напоминая про пятую заповедь.

А третьего дня в автобусе я случайно встретила ту самую однокурсницу, с которой клеили мы когда-то по городу объявления о разъезде. И она сказала, что снова обмен затеяла. Только теперь обратно, на съезд.

- Знаешь, она ведь совсем состарилась, на улицу почти не выходит. Как ей без нас?

- Свет, - ухватилась я за соломинку, - хочешь, я опять объявления расклею, на Речном вокзале, например.

- Нет, - махнула она рукой, - я уже расклеила. И машинка у меня теперь своя.