В начале февраля старец слег окончательно. С каждым днем он становился все слабее и знал, что уже не встанет. Шел тысяча восемьсот шестьдесят четвертый год, значит, ему получалось восемьдесят семь. Пора и честь знать! В псалме сказано, что век людской - «семьдесят, аще в силах, восемьдесят», а он еще больше прожил. Надо отдавать Богу свою грешную душу... И как всякий умирающий, который знает, что умирает, он наполнился воспоминаниями. В заснеженную лесную заимку возле Томска они слетелись из совсем других, далеких отсюда мест. Что это были за воспоминания?

Если это был ОН, о них можно догадаться. Каждой душе, готовящейся разлучиться с телом, показывается вся ее земная жизнь во всех подробностях - даже тех, которые ею забылись. Это начало суда над нею - предварительный суд собственной совести, внутренняя, пристрастная оценка прожитого. Бог говорит человеку: прежде чем Я приступлю к объективному разбирательству, взгляни на свою жизнь и выскажи о ней свое субъективное мнение. Попробуй отыскать в ней то, что кажется тебе самым светлым - им может быть и спасешься. И старец - если это был ОН - увидел свою невероятную, ни на какую другую непохожую, но день за днем реально пройденную долгую-предолгую жизнь, вначале насквозь пронизанную светом, потом озарявшуюся только отдельными вспышками, становящимися все более редкими, а затем погрузившуюся во мрак и только в последней трети снова увидевшую свет - не такой яркий, как прежде, но зато ровный и вселяющий надежду.

Он видел свою детскую в покоях Екатерины Великой, где весь мир вращался вокруг него, ее любимого, обожаемого внука, «ангела», как называли его все за необыкновенную красоту и легкий, доброжелательный нрав. Он искренне тянулся к людям, и люди тянулись к нему, и это был сплошной свет. Он видел своего любимого учителя Лагарпа, воспитывавшего его в духе республиканского либерализма но ставшего монархистом раньше своего ученика, и это тоже был свет, хотя уже не такой ясный, а немного тревожащий. Он видел друга своей юности князя Адама Чарторыйского, и это было светлое пятно на начавшем темнеть фоне, но и оно было омрачено стоявшей между ним и Адамом красавицей Елизаветой Алексеевной. Потом его начали предавать, и он научился предавать других, и света становилось все меньше. Видел он и графа Сперанского, от которого, несмотря на всю его старательность, пришлось неучтиво освободиться, так как он не был способен точно понять, что от него требовалось; видел и графа Аракчеева, по-собачьи преданного и его отцу, и ему, но тоже не вошедшего в главный интерес своего господина - в мечту об освобождении крестьян. Бесчисленное множество и других лиц пришли к нему из его прошлого, но за всеми прятались вот-вот готовые выскочить двое. Они были главными его судьями на этом пробном прижизненном слушании, и их он больше всего боялся. Первым из них был отец. Он являлся всегда в одном и том же виде -в виде изуродованного трупа, молча укоряя сына: «Ты ведь мог уберечь меня от этого, а не уберег!». Вторым был его alter ego, главный человек его жизни, которого он страстно любил и люто ненавидел, клянясь ему в вечной дружбе, расчетливо заманивал в западню и, наконец, разгромил в очном сражении, в «битве народов» под Лейпцигом, - Наполеон. Вот он снова на плоту посреди Немана: «Ты не был полководцем, ты развязал против меня народную войну без правил, ты впустил меня в Москву и, отсиживаясь в Петербурге, сжег ее, а потом въехал в Париж, принимая славословия».

Какая уж там слава! Еще во время своего «триумфального въезда в Париж» он чувствовал, что в воздаваемых ему похвалах нет никакого смысла, что кончилась героическая эпоха и Европа перейдет во власть торгашей и банкиров. Его идеалистический проект «Священного Союза» (тут старец опять передернулся) был принят лишь на словах, а в кулуарах над ним насмехались. Вот плоды победы над тем, кто дал тысячам французов возможность умереть не в домашней постели, подсчитывая проценты, а отдать свою жизнь на поле брани за Отечество... Чтобы избавиться от возникшего при этих мыслях гадливого чувства, он начал читать Иисусову молитву. Оба его судьи ушли, и на их месте забрезжил все усиливающийся свет. Когда он достиг той чистоты, какая встречала его в окне Царскосельского дворца при пробуждении в решетчатой деревянной кроватке, душа его стала тихо отделяться от тела и подниматься вверх. Если, конечно, это был ОН.

А это был ОН. Споры на этот счет ведутся больше полутора столетий, но их пора кончать. В принципе их следовало бы прекратить уже в 1913 году, после опубликования исследования В. В. Барятинского «Царственный мистик», где он привел шесть таких аргументов в пользу идентичности царя Александра Первого и сибирского старца Феодора Кузьмича, что каждого из них самого по себе было бы достаточно, если подходить к делу беспристрастно. Но беспристрастности-то как раз и не было. Странное существо человек! Когда нам говорят, что простолюдин Конфуций, достигнув вершины власти, отказался от нее и ушел в пастухи, мы сразу же принимаем это на веру, но признать, что подобным образом мог поступить русский император, наотрез отказываемся. Почему? По той причине, что Конфуций жил давно и в Китае, и его поведение никак нас не затрагивает, а тут ломается сложившийся в нашем сознании стереотип. Но главное даже не в этом, а в том, что такое признание в течение всех ста пятидесяти лет было неприемлемым с политической точки зрения. До революции правящая династия не отваживалась раскрыть свой обман. Великий князь Николай Михайлович даже издал в 1907 году книгу, «разоблачающую» неприятные для двора слухи. А когда к власти пришли большевики, сказать правду нельзя было уже по другой причине: это облагородило бы образ царя, которого советские авторы рисовали мракобесом и душителем всего живого.

Отношение к истории как к политике, опрокинутой в прошлое, до сих пор окончательно не изжито: идеократия хватает нас своей костлявой рукой даже из могилы. Вот пример. В вышедшей в 1998 году книжке А. Н. Сахарова «Александр I» содержится следующее поразительное утверждение: «Для нас важно вовсе не то, действительно ли ушел от власти Александр I и действительно ли он обретался до конца своих дней под именем старца Феодора Кузьмича... Важно другое: как могло случиться, что в России - в стране с одним из самых устоявшихся абсолютистских режимов, одним из самых мощных репрессивных аппаратов, в едва ли не последнем мощном оплоте европейского средневековья - могли возникнуть подобные слухи и подобная легенда?» (стр. 18). Каково? Человека, именующего себя историком, не заботит, был ли в 1825 году разыгран грандиозный спектакль с захоронением пустого гроба в Петропавловской крепости, а заботит только то, что народ, который согласно воспринятым им от учителей-марксистов воззрениям (вслед за этими учителями он называет Православную монархию «режимом»), должен был ненавидеть царя как деспота, охотно выслушивал и распространял рассказ, изображающий его благочестивым человеком, бежавшим от мирских соблазнов ради спасения души.

Подобные «историки», конечно, обречены на вымирание - двадцать первому веку с ними не по пути. Нас теперь интересует одна правда, только правда и ничего кроме правды. А чтобы прийти к правде, нужно, прежде всего, отбросить ложь. Главная же ложь в нашем вопросе состоит в том, что добровольный уход Александра Первого подается как нечто совершенно непостижимое и невероятное. А чему тут удивляться? Неужели этот глубоко верующий христианин не мог придавать духовной стороне жизни хотя бы такое же значение, как язычник Конфуций? Вся его биография говорит о том, что эта сторона играла для него громадную роль. Во множестве писем близким он уже смолоду жалуется на то, что не создан для власти, что его тяготит пустое времяпрепровождение, что он хотел бы уехать с женой куда-нибудь подальше и жить частной жизнью. Такое настроение с годами у него только усиливалось. Во время того самого «триумфального въезда», когда в его честь каждодневно устраивались балы и приемы, он старался возвращаться в свою квартиру как можно раньше и до утра читал Евангелие. В 1819 году он безо всякой свиты посетил Валаам, где выстаивал длиннейшие монастырские службы и много часов беседовал с настоятелем у него в келье. Там жил некий слепец, почти не покидавший храма; однажды он взял за руку Александра и, почувствовав чужака, спросил: «Кто ты?». «Раб Божий», - смиренно ответил властелин полумира. Вернувшись в Петербург, он сблизился с очень строгим архимандритом Фотием, сделал его своим духовником, снял по его совету с должности обер-прокурора Синода либерала Голицына и запретил в России масонские ложи. Совершенно очевидно, что оправдание перед Богом становилось для него главным делом жизни. И если принять во внимание его склонность к рефлексии и религиозным размышлениям, понятно почему. Конечно, из-за смерти отца, в которой он чувствовал себя виновным. Не раз он говорил себе, что он не хотел такого исхода, что граф Пален клялся ему: ни один волос не упадет с головы Павла, они просто уговорят императора передать власть ему, Александру, который, будучи умнее и талантливее, выведет Россию из тупика, но это не помогало: чувство вины оставалось и становилось все невыносимее. Что значит «клялся» - как можно было поверить этим клятвам? Божий Помазанник может перестать быть Помазанником только если он умрет, а значит, передача царской власти другому лицу, даже собственному сыну, живым царем незаконна. Как же он мог не подумать об этом?

Муки совести усиливались и, наконец, стали невыносимыми. Словесного покаяния перед причастием было уже недостаточно, он чувствовал необходимость что-то сделать. Постепенно он пришел к мысли оставить власть и уйти в затвор, чтобы молиться Богу, пока не почувствует, что он прощен. Долго он не решался на это, но наконец решился! Наверняка он просил на это благословение архимандрита Фотия, но тот не мог взять на себя ответственность за поступок царя, который изменит судьбу России и, по-видимому, рекомендовал посоветоваться со старцем Серафимом из Сарова. Император и включил этот визит в планы своих действий, выезжая из Петербурга в Таганрог. Оттуда он съездил к великому подвижнику и тот, видимо, его благословил. Теперь он действовал уже решительно. Чтобы передать власть Николаю, пришлось имитировать смерть, иного пути не было. Это подтверждается теми фактами, которые приведены в книге Барятинского, - они касаются категорического нежелания семьи снять с гроба крышку, несообразностей в заключении о смерти, составленном лейб-медиком Вилье, превращения этого самого Вилье из лица среднего достатка в очень богатого человека (видимо, его фальшивое заключение было хорошо оплачено) и некоторых других мелочей, которые не были предусмотрены и вылезли наружу.

Но я приведу еще два свидетельства, ставших мне известными чисто случайно. Новосибирский архиепископ Тихон (Емельянов) однажды рассказал мне, что несколько лет назад распорядился эксгумировать останки Феодора Кузьмича, захороненные на кладбище Томского Богородице-Алексеевского монастыря его епархии. Результат поразил всех: во гробе лежал скелет без черепа! Представить себе, что «честную главу» старца тайно похитил кто-нибудь из его поклонников, трудно - это ведь кощунство, а предположить, что ее затребовали в Зимний Дворец племянники, вполне логично. Но это все-таки косвенный аргумент, а есть и прямой. В 1990 году в Сан-Франциско я познакомился с сыном младшей сестры Николая Второго Ольги Александровны Тихоном Николаевичем Куликовским-Романовым. В течение двух недель мы встречались почти ежедневно и порядком сблизились. Перед отъездом я прямо спросил его о Феодоре Кузьмиче, и он ответил, что это был Александр Первый. Это сказала ему мать, а ей - ее отец, Александр Третий. Видно, к тому времени продолжать хранить тайну, чтобы не повредить престижу династии, уже не было смысла, так как не было самой династии.

Есть и еще одно настораживающее обстоятельство. Листая православные русские святцы, невольно обращаем внимание, что уж если есть отчество у тех, кто сподобился святости, то они, эти лица, из царской (великокняжеской) семьи:

Ростислав Мстиславович Киевский, +1167

Елисавета Феодоровна (Романова) +1918

Татьяна Николаевна, великая княжна, страстотерпица +1918

Феодор Кузьмич Томский, сибирский, старец +1864

Не является ли наличие отчества у этого благословенного старца еще одним подтверждением принадлежности его к роду Романовых?

И все же загадка остается. Непонятно, где находился император в течение одиннадцати лет между мнимой смертью в Таганроге и внезапным появлением в Сибири. Возможно, об этом, как и о содержании его разговора с Наполеоном на плоту, никто никогда не узнает.

Виктор Николаевич ТРОСТНИКОВ